В конце 1989 года на заседании во дворце Центрального лектория общества «Знание» Тимур Новиков среди приглашенной туда художественной богемы объявил о переименовании Новой Академии Всеческих Искусств в Новую Академию Изящных Искусств. Затем, в стенах богемногосквота на Пушкинской улице, – таких было много и в Москве, и в тогда ещё Ленинграде – Тимур собрал очень разных художников, раздав им различные титулы и должности Новой Академии. Титулы звучали красиво: профессор, почётный профессор, член-корреспондент, и для того времени их присвоение казалось жестом довольно странным. Перестройка только началась, все ощутили свободу ото всех и всяческих регламентов и иерархий, государственные институты, всем управлявшие, теперь всеми презирались, и появление Новой Академии рассматривалось как некая игра в новый официоз. Все профессора и члены-корреспонденты были очень молоды, все были богемой, причём богемой крутой и яркой. Профессорство в Новой Академии не слишком обременяло служебными обязанностями, и к этим обязанностям старались относиться легко и весело – чем легче и веселее, тем для Академии и лучше.
История неоакадемизма начинается раньше истории Новой Академии. Заявление в лектории общества «Знание» возвело в статус художественного факта смутное эмоционально-идейное брожение: Тимур Новиков, к этому времени уже хорошо известный как глава «Новых художников» и один из главных ленинградских авангардистов, авангардизму изменил, от модернизма отрёкся, и, взяв курс «на классику и красоту», публично провозгласил именно их наиболее актуальными и современными. Перемена эта не была озарением и наступила не вдруг, не то чтобы ангел явился ослице Валаамовой, а произошла под влиянием многих направлений и мыслей, порхавших в то время в воздухе и мирового культурного пространства, и России, и Петербурга, и в голове каждого думающего человека. Порхание это, пёстрое и разнообразное, – каждый, конечно, бил крылышками по-своему – уже превратилось в веяние, в тенденцию, в то, что за неимением лучшего термина, постмодернизмом мы зовем, хоть постмодернизма тут ни мало не вижу я; да что нам в том? – продолжу далее цитату, уже теперь заключив её в кавычки – «И наконец перед зарею, Склонясь усталой головою, На модном слове идеал»…, – а «идеал» и впрямь, после почти двухсот лет презрения, стало модным словечком, – Тимур, слово «идеал» во всю используя, решился выступить против безОбразности и безобразия модернизма. Тенденцию эту, общее направление — устремление, состоящее из множества различных направлений и устремлений в сторону классики, классицизма и идеальности, эдакую «зарю», я разбирать не буду, так как большинство её составляющих разобрано во вступительных статьях. Укажу только на одну историческую аналогию, на которую сам Тимур любил указывать, на болонскую Accademiadegliincamminati.
Accademiadegliincamminati (Академия вступивших на истинный путь) была основана художниками братьями Карраччи в Болонье около 1580 года. Братья были молоды и устроили Академию в своей мастерской, своего рода сквоте конца шестнадцатого века, в пику маньеристам, всем в городе заправлявшим. Аннибале, самый талантливый и самый влиятельный из братьев, стал главной персоной Академии, представлявшей свободное объединение художников, желавших не мириться с господствующей догмой, а сказать нечто новое, догме противоречащее. В Академии царила свобода, она подражала Академии Платона и многочисленным её реинкарнациям в Ренессансе; само название «Академия» по отношению к живописи являлось новым и еретическим, так как до Карраччи понятие «академия» связывалось с философией и литературой. Болонья была городом крупным, учёным, но второстепенным, не столичным, – как в политике, так и в художестве. Затем, в начале нового столетия, молодые художники, группировавшиеся вокруг Карраччи, разошлись по всей Италии. Художников прозвали болонцами, и, хотя каждый из них оставался резко индивидуальным, Аннибале придал их стремлениям общность, ими сохранённую. Именно эта общность и превратила Академию в явление. Аннибале, да и всем его сподвижникам судьба досталась не самая лёгкая, но все они добились известности, а вскоре после смерти их манеру стали превозносить как лучшую. В Италии появляется всё больше и больше Академий, затем они возникают и за границей; в этих Академиях, всё теснее связанных с властью, стиль болонской Академии, всё более и более «академизируясь» и сливаясь с понятием «классицизм», превращается в догму и в Салон. В девятнадцатом веке против этой догмы восстают романтики, за ними – импрессионисты и постимпрессионисты. К началу XX века ничего скучнее и бездарнее академизма представить себе уже и невозможно, так что болонцев, отцов академизма, современность презирает, и эстетика модернизма отводит им место у параши. Раньше картинами болонцев музеи гордились, теперь же их отправляют в запасники. Так продолжается примерно до годов семидесятых, когда некоторые западные искусствоведы спохватились, сообразили, что они что-то не доглядели, и оказалось, что болонцы и болонская Академия не убогая эклектика и эпигонство, а оригинальное, свободное и живое явление. Сначала об этих художниках учёные пишут монографии, потом музеи вытаскивают их картины из запасников, цены – в тридцатые годы болонцы шли за сотни долларов – головокружительно растут, одна за другой следуют успешные выставки. И вот результат: в конце века все постмодернистские модники в один голос заявляют:
Изменение взгляда на болонскую Академию и мода на неё – одно из порханий мысли конца века, и судите сами, какое отношение это имеет к Новой Академии. Я, конечно, с удовольствием бы развернул метафору, сравнив Тимура с Аннибале, Гурьянова с отчаянным Гвидо Рени, Тобрелутс – с осязательным, но любившим эксперименты Гверчино, Егельского со строгим Доменикино, Беллу Матвееву с Альбани, сладчайшим и обладавшим стервознейшим характером, а Маслова с Кузнецовым с динамической парой братьев Лодовико и Агостино Карраччи – но не буду, хотя, уверен, Тимуру бы это и понравилось; ограничусь лишь замечанием, что
с самого начала основной задачей деятельности Новой Академии было создание полноценного визуального произведения в противовес модернистской концептуальности, визуальности лишённой.
Визуальность и есть то, что Новую Академию от остальных течений конца века отличает. Задача создания визуального образа с помощью ли живописи, столь последнее время гонимой, фотографии или всевозможных новых технологий, сама по себе вполне концептуальна, если иметь в виду подлинное значение слова концепция, conceptio, то есть наличие некоторой руководящей идеи. Идея образа «классики и красоты» во время декларативной безОбразности позднего модернизма прозвучала резко радикально. Именно это и определило то, что Новая Академия для конца двадцатого века, как и Академия вступивших на истинный путь для конца шестнадцатого, оказалась заведением весьма авангардным. Болонская Академия была камнем, бухнутым в застойные воды позднего маньеризма и вызвавшим волнение столь сильное, что оно не утихает и до сих пор. В 1580 году родился академизм, соотносящийся с Академией вступивших на истинный путь очень многообразно. Также и Новая Академия Тимура, где он со своими сподвижниками в манере, не лишённой определённой хитроумной двусмысленности, воспроизводил академические ритуалы, опрокинулась в поздний модернизм. Это послужило причиной появления на свет русского неоакадемизма конца XX века. Неоакадемизм сложен, и относиться к нему можно по-разному, но нельзя не отметить, что это одно из самых заметных и влиятельных течений в искусстве начала нового тысячелетия. Выставку «Новая Академия. Санкт-Петербург» я делал также, как я бы делал выставку «Академия вступивших на истинный путь. Болонья»; то есть, учитывая как их разницу, так и их сходство. Последнее соображение. Классицистические декларации Новой Академии соседствуют с красочной богемностью жизни девяностых; чудное это было время, девяностые, особенно – их начало. Все слетело с петель: и двери, и мозги; художественная жизнь, десятилетиями зажатая, спертая, вдруг распахнулась настежь; профессора и члены-корреспонденты Новой Академии были обаятельны, молоды, нищи и оголтелы, все выглядели оченьcool. Никто ничего не копил, но всё разбрасывал – и талант, и молодость, и красоту; ценности утратили цену, но стали от этого только ценней; короче говоря, от лёгкой жизни все сошли с ума, и, я уверен, недалёк тот момент, когда девяностые конца двадцатого века будут провозглашены «бронзовым веком» Петербурга, в подражание и продолжение золотого века пушкинских салонов и серебряного «Бродячей собаки» с «Привалом комедиантов».
Бронзовый век Петербурга многообразен, но, безусловно, Новая Академия Тимура Новикова играет в нём центральную роль, недаром её основание практически совпадает с решением Президиума Верховного Совета России возвратить городу имя Санкт-Петербург, ленинградский период от Петербурга резко отсекая и ограничивая его во времени.
Девяностые подошли к концу, началось новое тысячелетие, и – как и Академия Карраччи, свободное сообщество болонских богемщиков, превратилась в собрание монументов, застыв в своём академизме, – Новая Академия постепенно забронзовела, стала статусным заведением со всеми из статусности вытекающими последствиями. К 2000 году Новая Академия обрела торжественность Михайловского замка, двигаясь к Новой Серьёзности, которой, в общем-то, заканчивается история Новой Академии и выставка, но не заканчивается история российского неоакадемизма.
Аркадий Ипполитов
Бронзовый век Петербурга
